Page 300 - Letopis

При исполнении

– мы не знали, сколько их было, один или двое.
Приехали мы туда буквально сразу после того, как всё случилось, наравне с
военными. Поле горит, всё в дыму – картина жутковатая. А ехали мы туда через такую
овражистую местность, и на небольшом просёлке наткнулись на машину, в которой
никого не было. Мы начали судорожно вспоминать, что входит в спаскомплект
катапультировавшегося пилота, и есть ли там какое-то вооружение. Мало ли – вояка
остановил гражданскую машину, дал по башке водителю, переоделся в его вещи, и
он уже не в лётном военном комбинезоне, а в гражданской одежде куда-то утопал.
Мы проверили местность, а затем начали себя как-то обозначать. Оказалось, что это
была машина комендатуры. Подошли военные, спросили, кто мы, и, узнав, что мы
вооружены, попросили нас принять участие в поисковых мероприятиях. И мы, наравне
с военными, передёрнув затворы, встали в цепь и пошли искать катапультировавшихся
пилотов. И вот здесь, когда ты находишься на месте не журналиста, а военного,
ополченца, уже видишь всё происходящее совсем с другой стороны…Я смог это
ощутить.
Пилота в итоге нашли – правда, не мы. Из комендатуры нам передали, что поиски
можно прекращать.
…Что, на мой взгляд, самое главное в работе военного корреспондента?.. Если
это боевые действия, и ты едешь на линию фронта, под обстрелы, сознательно это
делаешь, то тут главное – выполнить профессиональное задание: довезти до редакции
материал и… себя. Себя – дабы ни материал не утерялся, ни твоё видение, ни сам ты
как профессиональная единица.
Если же мы говорим о какой-то повседневной работе военкора, более «мирной», –
например, посещение воинских частей или беседы с потерпевшими – то я не думаю,
что здесь есть какая-то большая разница между военкором и обычным журналистом.
Потому что правила – одни и те же: быть объективным, непредвзятым и не навредить.
Хотя принцип «не навреди» для военкора касается не только этической стороны, а и
соблюдения конфиденциальности – не раскрыть позиции, на которых находишься; не
захватить в кадр то, что нельзя показывать; относиться с пониманием к нежеланию
военных показывать свои лица – потому что у многих из тех, кто здесь воюет, есть
родственники на «той» стороне. Хотя общеизвестный факт, что с нашей стороны
открытых лиц гораздо больше, чем с той.
Что же касается вынужденной необходимости общаться на камеру с пострадавшими
людьми, которые зачастую только что потеряли имущество или близких, или
сами получили увечье, то эта дилемма решается ситуативно. На мой взгляд, это –
общечеловеческий момент. Не будешь же ты лезть к человеку, который, извините,
только что потерял какую-то конечность, с вопросом: «А как вам без неё?». Это глупо
и неэтично, мягко говоря. Да и человек, потерявший жильё, лишившийся имущества,
– ты понимаешь, что быстро он это не восстановит в условиях войны. И это страшно.
Но в то же время есть понимание того, что эмоции человека – они сейчас есть, а через
пару часов или сутки их уже – таких – не будет. Ты их просто не запечатлеешь. Да,
пытаешься успокоить людей, выразить своё сочувствие, а порой и оказать конкретную
помощь. Но и обязательно донести до человека, что его только что сняли и это будет
показано – в интернете, по телевизору… Это – очень сложный вопрос, и здесь тонкая
грань между этикой и необходимостью. Журналист ведь не просто выполняет свою
работу – он работает на общее дело, для общественности, для истории.
…Какое применение найдут себе военкоры, когда закончится война? Это зависит
от человека, насколько он сумеет адаптироваться к мирной жизни. Некоторые из
300